Надо было сделать это давным-давно. Когда Чарльз только узнал, что Скотт жив — не выдернутый из своего времени мальчик, еще не успевший растерять чистоту взглядов и веру в идеалы своего учителя, а повзрослевший, разочаровавшийся, попытавшийся найти свой собственный путь, свои идеалы... зачастую куда более жестокие и радикальные, чем Чарльз одобрял. Особенно в прошлом. Когда он сам еще не оставил надежду, что права и признание можно заслужить. Тот Скотт, который когда-то не дал Чарльзу в минуту отчаяния присоединиться к Магнето, а спустя годы сам стал террористом.
Надо было, но слишком много дел требовали внимания. Срочных. Важных для будущего всего мутантского рода. Позволяющих отложить на завтра разговор, который Чарльз сам не знал, как начать?
Да. Не знал и боялся. Легко было простить Скотту все за глаза. Останется ли Чарльз таким же великодушным при личной встрече? Лицом к лицу с тем, кого считал практически сыном — своим убийцей? Чарльз умел давать вторые шансы. Пожалуй, даже слишком хорошо. Но правда ли в нем не было ни следа обиды и злости? Или он просто не заглядывал достаточно глубоко в свою душу?
Но вот шумиха первых дней закончилась. Позади остались и поток мутантов, хлынувший с Дженоши и со всего мира, и демонстрация лекарства, и встречи с теми, кто хотел выразить свое отношение к новорожденной нации Кракоа раньше прочих. Не осталось оправданий, достаточно веских в глазах самого Чарльза. Только понимание: лучшего момента не уже будет. От срока, данного мутантами самим себе, осталось дней десять. Вот-вот их обоих захлестнет подготовка к выступлению перед ООН, к празднику в честь признания — в это хотелось верить больше, чем в то, что им снова придется защищаться. И снова не будет времени.
Им предстояло вступить в новую эпоху. В мир, где мутанты, наконец, будут едины. И Скотту, первому из Людей Икс, и здесь выпала доля встать среди первых. Тяжелый камень вины, легший ему на душу три года назад, должен был остаться в прошлом. Чарльз прекрасно понимал, что его сомнения в себе самом не идут ни в какое сравнение с тем, что испытывал его ученик. И хотел если не унять боль, то облегчить ее. Ради Скотта. Ради их общего дела. Ради будущего Кракоа.
Тянуть в новую эпоху — в свой юный рай — неразрешенные проблемы из прошлой жизни Чарльз не хотел. Для того он и объявил в своем послании, что все мутанты будут прощены, а былые обиды забыты. Они и так слишком долго враждовали друг с другом.
Для того он и стоял под дверью Скотта, задумчиво рассматривая живую древесину. Он знал — Скотт внутри. Специально проверил, отыскал его с помощью Церебро, но обратился только после того, как постучал:
«Скотт, я пришел поговорить. Пустишь?»
В тоне мыслей отражалась та же легкая, неуверенная улыбка, что появилась в этот момент у Чарльза на губах.

«Для вас здесь есть место».
Призывая мутантов на Кракоа, Чарльз обещал им прощение. За прошедшие десятилетия их народ пережил слишком много обид, битв, боли и смертей, чтобы просто собрать всех вместе и надеяться, что ничего не произойдет. Что те, кто долгие годы преследовал и ненавидел своих братьев и сестер мутантов, в мгновение ока забудут прошлое и решительно шагнут в будущее. Одних только слов — пустых обещаний простить — было абсолютно недостаточно. За каждым обещанием должно было что-то стоять. Что-то важное и весомое.
Что-то большее, чем извечная готовность дать другим второй шанс.
«Летний дом». Каламбур в названии вызвал улыбку. И, пожалуй, это добрый знак. Верный показатель того, что Чарльз все же не затаил обиду и по сей день не винил Скотта в произошедшем. Или, по крайней мере, снова спрятал свои негативные чувства так глубоко, что сам не мог найти и осознать их.
— Я пришел не за извинениями. В этом ты прав, Скотт, — кивнул Чарльз, с легкой улыбкой глядя на своего ученика. Не того вырванного из прошлого мальчика, напоминание о старых и счастливых днях, а взрослого мужчину, пережившего все ошибки и наставника, и свои. Названного сына, получившего куда больше любви, чем биологический. Разочаровавшегося, выбравшего свой путь, прошедшего его... и раскаявшегося в конце? Приемника. Лидера. Террориста.
Человека, уставшего нести на себе бремя бесчисленных ожиданий и ярлыков.
В углу лежало полотенце, намекая: Чарльз пришел невовремя. Впрочем, такие разговоры всегда невовремя, даже если назначить их за неделю.
— Позволишь? — Чарльз кивнул на второе, пустующее пока кресло. Запомнившись миру и ученикам инвалидом, не способным стоять, спрашивать разрешения присесть было по-своему забавно. Впрочем, в их последнюю со Скоттом встречу Чарльз был на ногах. Так и умер. Это ведь должно звучать гордо?
— Я знаю причины, которыми ты руководствовался тогда. И понимаю их.
Не «принимаю» и тем более не «одобряю». Но...
— Мы все порой совершаем поступки, которыми в последствии не гордимся. Ты был тогда с Эммой. Ты все видел, — хоть тон и оставался ровным — почти будничным, — мимолетное воспоминание о препарировании его памяти наживую заставило Чарльза поморщиться. За почти век жизни у него скопилось немало грехов. И отвечать за них все разом оказалось куда тяжелее, чем он, привыкший верить в собственную правоту, ожидал. Каждую свою ошибку Чарльз мог оправдать. Необходимостью, заботой, незнанием, самозащитой — да чем угодно, все неверные шаги он давно разобрал по полочкам, выявил следствия и причины. У него хватило на это времени и сознательноти. Увы, Скотт подобной роскоши был лишен.
В бесконечном чувстве вины не было пользы, оно пожирало изнутри, ослабляло, изматывало. Отсекало пути к развитию.
В наказании Скотт не нуждался — он сам превратил свою жизнь в Ад. Уже слишком поздно для воспитаний и наказаний. Мальчик вырос. Да и не хотел Чарльз, чтобы он страдал и в очередной раз мучительно расплачивался за то, что сделал. Достаточно и того, что он осознал ошибку. Жаль, что этого не случилось раньше, когда Скотт еще мог остановиться, а история — пойти по совсем другому сценарию. Жаль, но... Так или иначе, им придется жить дальше. С тем прошлым, какое есть.
Сегодня Чарльз не будет ни судить, ни поучать. Ничего из того, что можно было бы ожидать от первого за... три, что ли, года разговора по душам ученика и учителя, — с того самого злополучного дня, когда первый убил второго.
— Я сам лгал во спасение и рисковал вашими жизнями ради эфемерной мечты и абстрактного «всеобщего блага». Как бы ни изменились мои взгляды, в этом отношении я остаюсь прежним.
И это Скотт, успевший побывать правителем Утопии, тоже должен был понимать.

Джин, пожертвовавшая собой, чтобы уберечь остальных от себя-Феникса, вечно ходящая по грани манифестации его сил. Рейчел, ее нерожденная дочь и наследница. Пятерка, получившая осколки того, чем никогда не должна была владеть. Сам Чарльз, укравший крохи силы у Птицы Смерти, которая и сама была воровкой, воскрешенный благодаря им. Наверное, он так и не стал полноценным носителем, связанным не только с силой, но и с сущностью Феникса, вхожим в Горячую Белую Комнату. Но на чужих примерах Чарльз выучил достаточно.
Сосуды, не хозяева. Вот кем были все они.
Феникс не всегда был темным. Он горел множеством цветов. Но воспоминания о первом Темном Фениксе, Рук’шире, были так ужасны, что Империя Ши’ар до сих пор охотилась за подходящими носителями, разрабатывая целые методики по их вычислению, судила за дела, ими не совершенные. Стоит ли после этого удивляться всему, что сделала Пятерка?
— Знаю. Поэтому я и помогал тогда остановить Феникса до того, как он достигнет Земли.
Безуспешно.
Не позволить себе продолжить фразу, превратив факт в упрек, оказалось непросто. Падение началось еще до того, как пришел Феникс. Это Скотт был готов принести Хоуп Фениксу на заклание, веря, что именно в их союзе — одержимости девочки-мессии космической сущностью, — лежит спасение их народа. После всего, что Феникс сделал с Джин.
Но разве Чарльз плохо понимал отчаяние, двигавшее Скоттом в те дни? Они вымирали. И, как застрявшие в зыбучих песках, в панике закапывали себя еще глубже.
Не в такие ли зыбучие пески теперь вел их всех сам Чарльз?
— Феникс сжигает все, что заставляет нас сдерживаться, думать прежде, чем делать. Я надеялся, что смогу достучаться до прежнего тебя. Но в таком состоянии сложно даже допустить свою неправоту, не то что сопротивляться порывам.
Порывам, исходящим от самого носителя, дистиллированным и возведенным в абсолют. Семена своей смерти Чарльз посадил сам. Каждое его тяжелое и сомнительное решение, ставшее, в последствии известным команде, каждая тайна, которой не поделился, но они все равно узнали. Попытками вернуть свой авторитет, свое верховенство после того, как Скотт вырос в того самого лидера, о котором говорил сейчас.
Так чья это была вина? Скотта, который сам по себе так никогда бы не поступил, какие бы противоречия не встали между ним и бывшим учителем? Феникса, который убрал все стены и стоп-сигналы, уничтожил не только ответ на вопрос: «Почему нет?», — но и сам вопрос? Чарльза, руководствовавшегося лучшими побуждениями? Рисковавшего жизнями детей, но не готового признать их взрослыми, заслуживающими знать и решать наравне с ним?
Ничья и всех сразу. Достаточно убрать из уравнения действия одного, чтобы трагедия не случилась.
Она уже случилась. Три года назад. Хоуп все-таки смогла сделать то, на что так надеялся Скотт, — использовать силу Феникса, чтобы обратить вспять последствия Дня М. А потом... слишком много всего было потом. И, особенно, похорон.
И, к сожалению, это далеко не конец. Чарльз помнил безопасное убежище из другой линии времени, сгоревшее в огне пушек Стражей. И, как бы ему ни хотелось сказать: «Да, Скотт. Теперь все будет хорошо. Больше никаких битв и похорон», — он не имел права так лгать.
Скотт давно не ребенок, рвущийся в спасательную миссию, хотя сам без сил. Он заслуживает правды. Хотя бы в том, что их ждет.
Чарльз внимательно взглянул в ярко-красные стекла очков Скотта.
— Ты ведь понимаешь, что мы не можем просто спрятаться и надеяться, что нас никто не начнет искать? В глазах мира мы по-прежнему угроза.
А когда было иначе? Разве, когда во всеми мире осталось меньше двухсот мутантов, их оставили в покое? Нет. Правительство требовало списков, следило за ними. Неприятности сыпались на Утопию у берегов Сан-Франциско так же щедро, как и на Школу для одаренных в Вестчестере. Порой казалось, что с силой приходит не ответственность, а очередь из желающих эту силу испытать.
— Нам придется защищать свой образ жизни. Не «скорей всего» — наверняка. Считать ли то, что мы здесь создадим, «мечтой» или реальностью, решать уже тебе.
Сравнение и невольное (так, по крайней мере, хотелось думать) обвинение в трусости Чарльз предпочел пропустить мимо ушей. Не затем он здесь, чтобы цепляться к словам и раздувать из них ссору. И так разговор складывался куда более тяжелый, чем должен был.
— Но знай: что бы ты ни решил, я горжусь тобой. Ты вырос именно тем, кого я видел в тебе, когда только создавал нашу первую команду.
И именно это и было причиной их разногласий. Скотт был не похож на него. В чем-то — лучше. В чем-то — просто слишком другой, чтобы понять и, тем более, принять.
Но во главе государства, там, где теперь оказался Чарльз, Скотту с его образом мышления не место.

Отредактировано Professor X (06.01.2022 23:47)

Сосредоточенно-задумчивое лицо Чарльза посветлело, стоило Скотту заговорить о своих чувствах. Ради чего-то подобного он и пришел. На это и надеялся, нарушив сложившееся между ними молчание.
— Как и я, Скотт. Как и я...
Странно было признавать правоту Синистера. Свое сходство с Брайаном Ксавьером, отсутствовавшего настолько, что Чарльз едва помнил его, и с Куртом Марко, слишком часто срывавшимся на сыне и пасынке. Не в тех крайностях, и все же.
— Я был не идеальным отцом. Не тем наставником, которого вы заслуживали. Считал вас детьми, когда вы уже давно выросли. Требовал послушания вместо того, чтобы объяснить.
Делал те же ошибки, что и большинство взрослых. Только, будучи психологом и телепатом, Чарльз имел куда меньше оправданий.
— Реальность — хорошее слово, — он кивнул, — Возможно, именно его нам не хватало все те годы, пока я говорил вам о мечте.
Доверие, столько раз преданное обеими сторонами, парой признаний и благодарностей, идущих от чистого сердца, не восстановить. Как прежде уже не будет. Но Чарльз, по крайней мере, мог хранить чуть меньше секретов от своего ученика. Неважно, что частью Совета Скотт не был.
— Что же касается твоего вопроса...
План Б...То, что происходило сейчас, само по себе план уже давно не С. Даже без оглядки на попытки, пережитые Мойрой. Но был ли это последний шанс, тупик, в который они позволили себя загнать?
Откроется ли в трудный час за спиной спасительный портал?
Скотт умел идти с высоко поднятой головой, зная, что в конце пути ждет плаха. Особенно когда понимал, что так нужно, что цель того стоит. И все-таки, рассказывать ему десять историй мутанцида, ставших концом их расы, Чарльз готов не был. Еще слишком рано. Кракоа, как нация, слишком малого достиг. Слишком нетвердо стоит на ногах.
Скотт заслужил надежду. Уже больше пяти лет он вел за собой обреченный, вымирающий народ.
Но правду он тоже заслужил.
— Война все еще возможна. И, если она начнется, то станет последней войной на Земле.
Становилась. Уже не раз. И совсем не в том смысле, который вкладывал в эту фразу Магнето, когда замышлял планетарную тиранию.
Стоило Чарльзу ненадолго прикрыть глаза, как из растревоженной и до боли идеальной памяти на просвечивающихся красноватым веках проступили образы умиравшего раз за разом мира. Игра воображения. Не больше.
— Многое зависит от того, сколько у нас осталось времени на мирную жизнь, чтобы творить и изобретать. Что мы сможем противопоставить, когда... если за нами придут. И как много они потеряют, если все-таки решатся.
Слова больше не давались легко. Каждое ощущалось как таблетка, которую нечем запить. Чарльз сцепил руки в замок, сжал губы. Он хотел бы отвернуться, но это значило бы разорвать контакт. А он, вроде как, откровенничал. Хоть и не говорил главного — война уже случалась. Только не совсем с ними.
Правда: что бы мутанты ни делали, какими бы ни были, люди всегда находили повод напасть. Их пугала сила, провоцировала слабость, настораживало бездействие, раздражало вмешательство.
Но, глядя на каждого человека в отдельности, Чарльз видел совсем другое. Мечты о тихой, мирной жизни. Готовность — и, что немаловажно, способность, — принимать тех, кто не такой, как они. Возможно, в этот раз люди и мутанты все же сумеют договориться.
Господи, пожалуйста, пусть у них все получится. Пусть два вида на одной планете наконец научатся сосуществовать в мире, и неважно, что порознь.
Ну а если нет...
— Мы сами оказались не готовы к Кракоа. Не ждали, что придется действовать так быстро. Весь остальной мир до семнадцатого сентября ничего не знал. Кто-то, без сомнения, заметил странности, отдельные этапы подготовки. Но общую картину никто так и не сложил. Правительства других стран еще не решили, как на нас реагировать. Нашим давним врагам из Очистителей, Оружия Икс или Оружия Килгора потребуется время, чтобы произвести достаточно Стражей или создать новое оружие против нас. Месяцы, если не годы. Намного раньше мы получим статус суверенного государства и мировые соглашения начнут работать на нас. Когда-то они защищали Дженошу: пока она не пала, лидеры других стран, в худшем случае, неофициально обращались к Мстителям... или к нам.
В прошлые разы человечество это не остановило. Только замедлило. Мутанты слишком долго верили, что их не тронут, и оказались не готовы.
— Разумеется, войны по-прежнему существуют, и мы уже столкнулись с провокацией. Мы будем пытаться купить голоса в свою поддержку среди политиков и публичных деятелей. Поступками, деньгами, услугами. И готовить пути отступления на случай, если это все-таки не поможет. Чтобы те, кто не в состоянии сражаться, могли хотя бы выжить.
Возможно, не на этой планете. Как восемь тысяч мутантов на Милосердии.
В прошлый раз у них почти получилось.